Диомед, сын Тидея - Страница 104

104

Беззвучно вздрогнула земля, вздыбились каменные плиты, качнулся алтарь.

Услышали...

« – Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?»

* * *

Белый потолок над головой – низкий, как своды гробницы. Давит, давит...

– Ты... Надо чего-то делать, Тидид! Наши собрались, все собрались... Ты нужен!

Сопит Сфенел, по табурету ерзает. Вздыхает.

Капанид – слева, моя богоравная – справа. Стоит помалкивает. Я между – на ложе. Руки за голову, глаза – в потолок. Лежу. Давно лежу. День, неделю, а может, и месяц. Или год.

Лежу – мертвый.

– Если бы ты знал, чего творится! Тут из Микен...

Не договорил, снова сопеть стал. Наверное, он один понимает, что со мною. Понимает – и разбудить пытается. Оживить...

– Так нельзя, Диомед! – богоравная Айгиала качает головой. – Ты – ванакт! Отомсти, вырви им сердце – и правь дальше. Ты – ванакт, пойми! Ты... Ты хоть поешь, воды выпей!

Я понимаю. Я все понимаю. Я – ванакт, мертвый ванакт. Мертвый ванакт в гробнице.

Давит белый потолок, давит. Гробница, царский толос, недвижный труп на каменной лежанке. Мстить? Да, я хотел мстить, мстить ИМ, проклятым людоедам! Но трупы не мстят...

– Они... Они Одиссея схватили! – в отчаянии кричит Сфенел. – В Трое! Его и Менелая, понимаешь? Теперь уже точно – война!

Понимаю. Война. Бедняга рыжий!

– Ты должен!..

Нет, не должен. Никому я ничего не должен, друг мой репконосый! Никому. Ничего.

Ни-че-го!

Проклятая гробница! Не встать, даже рукой не пошевелить. Меня убили, меня бросили на алтарь, резанули по горлу ножом. Мое имя – на белом камне, на гладком полированном мраморе с еле заметными синеватыми прожилками...

Любить надо просто – как и умирать. Я умер, Амикла!

Хайре!

Белый потолок, холодный камень, ледяная сырость подземелья. Давит...

– И все-таки придется жить, Диомед!

Седые виски, на гладком, без примет возраста лице – старые, словно Вечность, глаза.

– Смерть – не спасение, мальчик! Смерть – еще худшая боль...

Я почему-то не удивляюсь. Ни тому, что Протесилай Филакский здесь, ни тому, как он говорит, ни тому – что умереть – это навсегда.

– Даже если ты сможешь вернуться – это будешь уже не ты. Смерть – плен. Что тебе делать в плену, Тидид?

– А здесь? – спрашиваю, с трудом разлепляя непослушные губы. – Что делать мне здесь, Чужедушец? Я проиграл. И мы проиграли.

Иолай Копейщик качает головой, и мне вновь кажется, что он стар, старше всех, кто еще живет на нашей земле..

– Пока живы – нет! Я мог бы сказать, что ты нужен другим, Тидид, но я скажу иначе. Ты нужен себе самому. Иногда приходится жить не только за себя, но и за тех, кого уже нет...

Никогда не думал, что так трудно приподняться, опереться на локоть, вдохнуть полной грудью жаркий летний воздух.

– Может быть, ты и прав, Ификлид! Но если ты тут, значит, я нужен тебе?

– Нам, – холодно, без улыбки, бросает он. – Мы ждали грозу. Гроза пришла. Ты нужен.

Все-таки я сумел встать. Встать, накинуть фарос, подойти к окну. Вместо яблоневого цвета – зеленая завязь, на белесом жарком небе – беспощадный сияющий Лик...

– Агамемнон объявил войну Трое. Гекатомба началась, Диомед!

И вновь я не удивляюсь, откуда Чужедушец знает о Гекатомбе. Знает! И о ней, и обо мне, и о всех нас.

– Отец думал, что Гекатомба – это очистка Геи от полукровок, от всех, в ком есть хоть капля ИХ крови, – не оборачиваясь, отвечаю я. – И мама так думала. Но все гораздо хуже, Ификлид! ИМ нужна не только наша кровь!..

– Знаю... – тихо откликается он.

– Им нужны жизни тысяч и тысяч, чтобы вымостить дорогу на Восток, чтобы их кровью подпитать новые Грибницы...

– Знаю...

– Для дураков на площадях и в харчевнях – это месть за Елену. Для Агамемнона – завоевание Великого Царства. А для них – Великое Заклание. Овец заперли в загоне, затем открыли калитку, позвали мясника...

– Мы не овцы, Диомед! Мы – люди!

Повернулся, заставил себя взглянуть в его глаза...

На меня смотрела Вечность.

– Есть такой человек, Паламед Эвбеец. Он думает...

– Он так не думает! – резко перебил Иолай. – Он так говорит! Для тебя. И для других, кто поумнее. Но он прав, и те, кто послал его, тоже правы. Это не наша война, это ИХ война, но у нас есть только один выход – победить. Тогда еще есть надежда. Тогда посмотрим, кто кого. Мы не овцы, мы – люди! Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет...

– ...А самый сильный сам судьбой становится! – кивнул я. – Так говорил Геракл!

– Да, так говорил Геракл...

Вечность глядела мне в глаза. Я вздохнул и вдруг понял – жив! Я жив. Все еще. Снова. Жив!

– Кто ты, Чужедушец?

Он улыбнулся – впервые за весь разговор. Улыбнулся, покачал головой.

– Убей гидру, мальчик! Убей!

– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, заявляю вам, моим верноподданным, что с сего дня держава наша вместе с союзниками и друзьями нашими поднимает меч на вероломного Приама, именующего себя ванактом Трои, и будет вести войну на земле и на море, покуда враг не сдастся на милость нашу или не погибнет. И не пожалеем мы жизни нашей и добра нашего ради победы над врагами. Да помогут нам боги Олимпийские, что землей нашей владеют, и да будет жить наш Аргос вечно, вековечно! Я же клянусь вам, что не положу оружия, покуда последний враг не будет повержен. К оружию, аргивяне! К оружию, мой народ! К оружию!

104